Стихи и проза о природе.

 

 

Михаил Шолохов. Родинка       OCR Гуцев В.Н.     I          На  столе  гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая  карта,  сводка,  уздечка  наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба.  Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной  плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит.  Карандаш  в  пальцах  его  иззябших,  недвижимых. Рядом с давнишними плакатами,   распластанными   на  столе,-  анкета,  наполовину  заполненная. Шершавый    лист    скупо    рассказывает:    Кошевой    Николай.   Командир эскадрона.Землероб. Член РКСМ.      Против графы "возраст" карандаш медленно выводит: 18 лет.      Плечист  Николка,  не  по  летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых  п  спина, по-стариковски сутулая,- мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона  ликвидировать  две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира!      Стыдится  Николка  своих  восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы  "возраст"  карандаш  ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным  румянцем.  Казак  Николкин  отец,  а по отцу и он - казак. Помнит, будто  в  полусне,  когда  ему  было  лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского.      -  За  гриву  держись,  сынок!  -  кричал  он, а мать из дверей стряпки улыбалась  Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.      Давно  это  было.  Пропал  в германскую войну Николкин отец, как в воду канул.  Ни  слуху  о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь  к  лошадям,  неизмеримую  отвагу  и  родинку,  такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу  красным  полком  ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону  с  военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:      - Ты того... того...  Ты  счастли...  счастливый!  Ну  да,  счастливый! Родинка - это, говорят, счастье.      Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:      - Брешешь ты, чудак! Я  с  мальства  сирота,  в  работниках  всю  жизнь гибнул, а он - счастье!..      И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.   II          Хата,  где  квартирует  Николка,  стоит на яру над Доном. Из окон видно зеленое  расплескавшееся  Обдонье  и  вороненую  сталь воды. По ночам в бурю волны  стучатся  под  яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.      Хотел  он  на  другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до осени.  Утром  морозным  на  крыльцо  вышел  Николка,  хрупкую  тишину ломая перезвоном  подкованных  сапог.  Спустился  в вишневый садик и лег на траву, заплаканную,  седую  от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять  спокойно,  телок  мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки вызванивают струи молока.      Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:      - Командир дома?      Приподнялся на локтях Николка.      - Вот он я! Ну, чего там еще?      -  Нарочный  приехал  из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла...      - Веди его сюда.      Тянет  нарочный  к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора упала  та  на передние ноги, потом - на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла,  глядя  стекленеющими  глазами  на  цепную  собаку,  захлебнувшуюся злобным  лаем.  Потому  издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.      Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу,  и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: "Учиться бы поехать куда-нибудь,  а  тут  банда...  Военком  стыдит:  мол,  слова  правильно  не напишешь,  а  еще эскадронный... Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить?  Чудак  он...  А  тут  банда...  Опять  кровь, а я уж умерялся так жить... Опостылело все..."      Вышел  на  крыльцо,  заряжая  на  ходу  карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: "В город бы уехать... Учиться б..."      Мимо  издохшей  лошади  шел  в  конюшню,  глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.     III          По   кочковатому  летнику,  по  колеям,  ветрами  облизанным,  мышастый придорожник  кучерявится,  лебеда  и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а  торный  шлях  улегся  бугром  у  столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю,  белесую,  через  лога  и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым  ведет  атаман  банду  -  полсотни  казаков донских и кубанских, властью  Советской недовольных. Трое суток, как набелившийся волк от овечьей отары,  уходят  дорогами  и  целиною  бездорожно,  а за ним вназирку - отряд Николки Кошевого.      Отъявленный  народ  в  банде,  служивский,  бывалый,  а  все  же крепко призадумывается  атаман:  на  стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.      Так  и  уходят  по-волчьи,  а  за  ними эскадрон Николая Кошевого следы топчет.      Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном  серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда   у   ядреной   пшеницы-гарновки   ус   чернеет   на  колосе,  будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.      Бородатые  станичники  на  суглинке,  по  песчаным  буграм, возле левад засевают  клинышками  жито.  Сроду  не родится оно, издавна десятина не дает больше  тридцати  мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей;  потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.      По  тому  самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.      Семь  лет  не  видал  атаман  родных  куреней.  Плен  германский, потом Врангель,   в   солнце   расплавленный  Константинополь,  лагерь  в  колючей проволоке,  турецкая  фелюга  со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанистые, и - банда.      Вот   она,   атаманова   жизнь,  коли  назад  через  плечо  оглянуться. Зачерствела  душа  у  него,  кан  летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих  копыт  возле  музги {М у з г а - озерко, болотце.}  степной. Боль,  чудная  и  непонятная, точит изнутри,  тошнотой  наливает  мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не залить  лихоманку  никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому, что  пахуче  и  сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем жадной  черноземной  утробой,  и  смуглощекие жалмерки до хуторам и станицам такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.     IV          Зарею  стукнули  первые  заморозки.  Серебряной  проседью  брызнуло  на разлапистые  листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.      С  утра  прихворнул  Лукич:  покалывало в поясницу, от боли глухой ноги сделались  чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок; поглядел  кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь сыпал  скороговоркой  дробное  и  деловитое  бормотание. Ноздрями, словно из суглинка  вылепленными,  втянул  дед  вязкий  душок  водяной плесени и запах перемолотого   жита,   прислушался,  как  нехорошо,  захлебываясь,  сосала и облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.      На  пчельнике  прилег  отдохнуть  Лукич.  Под  тулупом  спал  наискось, распахнувши  рот,  в  углах  губ  бороду  слюнявил слюной, клейкой и теплой. Сумерки  густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница...      А  когда  проснулся  - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул деду, шагавшему по пчельнику:      - Иди сюда, дед!      Глянул  Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные года  таких  вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех их огулом, не различая, крепко недолюбливал.      - Живей ходи, старый хрен!      Промеж  ульев  долбленых  двинулся  Лукич,  тихонько губами вылинявшими беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.      - Мы - красные, дедок... Ты нас не бойся,- миролюбиво просипел атаман.- Мы за бандой гоняемся, от своих отбились... Може, видел вчера отряд тут про- ходил?      - Были какие-то.      - Куда они пошли, дедушка?      - А холера их ведает!      - У тебя на мельнице никто из них не остался?      - Нетути,- сказал Лукич коротко в повернулся спиной.      - Погоди, старик.- Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах пьяно   и,   крепко   дохнув  самогоном,  сказал:  -  Мы,  дед,  коммунистов ликвидируем...  Так-то!..  А  кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся, повод  роняя  из  рук.-  Твое  дело  зерна  на семьдесят коней приготовить и молчать... Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?      - Нетути,- сказал Лукич, поглядывая в сторону.      - А в энтом амбаре что?      - Хлам, стало быть, разный... Нетути зерна!      - А ну, пойдем!      Ухватил  старика  за  шиворот  и коленом потянул к амбару кособокому, в землю вросшему. Двери распахнул. В закромах пшеница и чернобылый ячмень.      - Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?      -  Зерно,  кормилец... Отмол это... Год я его по зернушку собирал, а ты конями потравить норовишь...      -  По-твоему,  нехай  наши  кони  с  голоду  дохнут? Ты что же это - за красных стоишь, смерть выпрашиваешь?      - Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на колени шмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя...      - Говори: красные тебе любы?      -  Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты меня,- голосил старик, ноги атамановы обнимая.      -  Божись,  что  ты  не за красных стоишь... Да ты не крестись, а землю ешь!..      Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слешами его подмачивает.      - Ну, теперь верю. Вставай, старый!      И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из закромов  тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и двор устилают золотистым зерном.   V          Заря в тумане, в мокрети мглистой.      Миновал  Лукич  часового  и  не  дорогой,  а стежкой лесной, одному ему ведомой,  затрусил  к  хутору  через  буераки,  через лес, насторожившийся в предутренней чуткой дреме.      До  ветряка  дотюпал,  хотел  через прогон завернуть в улочку, но перед глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.      - Кто идет? - окрик тревожный в тишине.      - Я это...- шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.      - Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?      - Мельник я... С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.      -  Каки-таки  надобности?  А  ну,  пойдем  к  командиру! Вперед иди...- крикнул один, наезжая лошадью.      На  шее  почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в хутор.      На  площади  у  хатенки,  черепицей  крытой,  остановились. Провожатый, кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на крыльцо.      - За мной иди!..      В окнах огонек маячит. Вошли.      Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на передний угол.      - Старика вот задержали. В хутор правился.      Николка  со  стола  приподнял лохматую голову, в пуху и нерьях, спросил сонно, но строго:      - Куда шел?      Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.      -  Родимый,  свои  это,  а я думал - опять супостатники энти... Заробел дюже  и  спросить  побоялся... Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил... Аль запамятовал?..      - Ну, что скажешь?      -  А  то  скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды оти самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались надо мною... Старший ихний говорят: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.      - А сейчас они где?      -  Тамотко  и  есть.  Водки  с  собой навезли, лакают, нечистые, в моей горнице,  а  я  сюда  прибег доложить ваишей милости, может, хоть вы на них какую управу сыщете.      -  Скажи,  чтоб  седлали!..- С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и шинель потянул за рукав устало.   VI          Рассвело.      Николка,   от  ночей  бессонных  зелененький,  подскакал  к  пулеметной двуколке.      -  Как  пойдем  в  атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее заломить!      И поскакал к развернутому эскадрону.      За  кучей  чахлых  дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд, тачанки в середине.      - Наметом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт, вытянул своего жеребца плетью.      У  опушки  отчаянно  застучал  пулемет,  а те, на шляху, быстро, как на учении, лавой рассыпалась.   x x x          Из  бурелома  на  бугор  выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, утнув  голову  вперед.  Невдалеке  барабанили  выстрелы,  и  тягучей  волной колыхался разноголосый вой.      Тук!  -  падал  в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо скороговоркой бормотало: так!      И опять часто: уук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..      Постоял  волк  и  не  спеша,  вперевалку,  потянув  в  лог,  в  заросли пожелтевшей нескошенной куги...      - Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину мать! - кричал атаман, привстав на стременах.      А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и цепь,   изломанная   беспрестанным   огнем  пулеметов,  уже  захлестнулась в неудержимом бегстве.      Повернул  атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не  простой  красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое  лицо,  злобой  перекошенное,  и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом  заплясал,  приседая  на  задние  ноги,  а  он,  дергая иэ-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул:      - Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..      Атаман  выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь,  упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе...      За  перелеском  кто-то  взвыл  по-звериному  и осекся. Солнце закрылось тучей,  и  на  степь,  на  шлях,  на лес, ветрами и осенью отерханный, упали плывущие тени.      "Неук,  сосун,  горяч,  через это и смерть его тут налапает",-обрывками думал  атаман  и,  выждав,  когда  у того кончилась обойма, поводья пустил и налетел коршуном.      С  седла  перевесившись,  шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом  тело  и  послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять  хромовые  с  мертвяка.  Ногой  упираясь в хрустящее колено, снял один сапог  быстро  и  ловко.  Под  другим, видно, чулок закатился: не скидается. Дернул,  злобно  выругавшись,  с  чулком  сорвал  сапог  и  на  ноге, повыше щиколотки,   родинку   увидел  с  голубиное  яйцо.  Медленно,  словно  боясь разбудить,  вверх  лицом  повернул  холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:      - Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...      Чернея, крикнул:      - Да скажи же хоть слово! Как же это, а?      Упал,  заглядывая  в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс  безвольное,  податливое  тело... Но накрепко закусил Николка посинелый кончик  языка,  будто  боялся  проговориться  о  чем-то неизмеримо большом и важном.      К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот...     x x x          А  вечером,  когда  за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник.  Сорвался  и  растаял  в сереньком, поосеннему бесцветном небе.     1924   Многовековые наблюдения за людьми, имеющими самые разнообразные родинки, показали, что в зависимости от расположения, формы, размера и цвета родинка несет соответствующую информацию о характере и наклонностях обладателя. Родинки, данные нам во время рождения, самые важные, ибо они говорят о том, какая кармическая информация заложена в нас и готова к реализации в этой жизни. Поэтому необходимо по ним судить о скрытых наклонностях людей, с которыми вы желаете связать свою жизнь.

 

 

 

 

 

 

© Семашова Майя.   г.Самара.2009г